гроза колобков
Признаться, я даже и не знала, что у Гюго была дочь. Но как написано, как сказано... «...Никто на этом свете не имеет права...» Всегда завидовала умеющим писать стихи. Пожалуй, просто - умеющим писать. Умеющим почувствовать - вот так...
читать дальшеЯ страсть как люблю книги о смысле жизни в бумажных обложках. У этих книжек назади обязательно имеется портрет автора на фоне просторов – с чистыми, сияющими глазами, твердым приветливым лицом, осененным неугасимой верой в глину, мочу, оливковое масло, зверобой продырявленный, созвездие Водолея, Космическую Гармонию и Высший Разум.
Видимо, святой пламень любви к мирозданию и миронаселению обязательно должен сопровождаться толикой дурковатости – просто для правдоподобия. После известных событий истина не может являться иначе как в шутовском кафтане, с клизмой в руке и проповедью раздельного питания.
И вот в одной такой книжулечке, рекомендующей чистить кишечник от каловых камней, а психику – от вредных страстей, я и повстречалась с моей героиней.
В психиатрии – поведал мне автор – есть такой термин: «синдром Адели Гюго». Имя синдрому дала несчастная дочь великого французского писателя Виктора Гюго от брака с урожденной Аделью Фуше. Болезненная, мечтательная, способная музыкантша, уже в довольно зрелом возрасте – ей было слегка за тридцать – повстречала капитана Альберта Пинсона. На этом реальная жизнь Адели Гюго закончилась.
Вплоть до смерти в возрасте восьмидесяти пяти (!) лет в приюте для умалишенных, с именем Альберта Пинсона на устах, вся жизнь несчастной была подчинена одной безумной страсти – огромной, неразделенной, маниакальной. Не пользуясь никакой взаимностью – капитан Пинсон спасался от нее, как мог, – она преследовала его по миру, пока ее не разыскали, обнищавшую, голодную и безумную, и не направили к отцу. Тогда наступил тихий приют на все оставшиеся годы.
«Вот видите! – заключал автор свой горестный рассказ. – До чего может довести агрессия маленького кусочка информации внутри психики, которую человек разумный всегда умеет стереть и обуздать. Кстати, вот вам интересный тест».
Далее следовал тест. На мой взгляд, совершенно невинный. С вопросами типа: «Храните ли вы письма, вещи и прочие знаки памяти о своем возлюбленном?», «Можете ли вы первой обратиться к любимому человеку с изъяснением ваших чувств?», «Если он обещал вам позвонить, ждете ли вы его звонка целый день?» – и прочее, штук двадцать вопросов. Я ответила.
«Вы ответили утвердительно хотя бы на один вопрос? – спросил меня автор с несколько садистской жизнерадостностью. – Тогда внимание: вам грозит синдром Адели Гюго!»
Боги, боги мои. Я ответила утвердительно – на ВСЕ вопросы…
Нет, какое-то время я храбрилась, пыталась обратить все в шутку, но тревожный призрак обезумевшей дочери Виктора Гюго неумолимо являлся всякий раз, когда даже легкая пелена мечтательной зачарованности кем-то хотела застить свет моего разума. Я решила узнать о ней.
Что-то прорывалось ко мне сквозь толщу времен и пространств – чей-то жалобный голос, звуки клавесина, старинная песенка, острая щемящая печаль и странная фраза, которую отчего-то я слышала всякий раз, думая или читая про Адель Гюго: «...НИКТО НА ЭТОМ СВЕТЕ НЕ СМЕЕТ СУДИТЬ МЕНЯ...»
Положим, узнать удалось немногое. Адель Гюго родилась в 1830 году, в разгар французского романтизма, в семье, бывшей первостатейным оплотом этого самого романтизма. Брак Виктора Гюго и Адели Фуше, пылкий и многоречивый, в год рождения дочери усложнился увлечением мадам Гюго – и увлеклась она не кем-нибудь, а знаменитым критиком и поэтом Сент-Бевом. Стиль эпохи известен и увековечен как литературой романтиков, так и их письмами, что одно и то же. Писали, как жили – и наоборот. Зазора не было. Культ любовной страсти девочка впитала вместе с воздухом эпохи – что касается молока матери, тут я сомневаюсь, что это молоко вообще было. Сомневаюсь я и в том, чтобы родители Адели всерьез о ней заботились. Она любила музыку и занималась ею – играла, пробовала сочинять. Почему до тридцати трех лет она не вышла замуж и не имела связей? Дурнушка? Тронутая? Бог весть. Скорее, Адель Гюго ждала Того Самого Чувства, о котором читала у папы и друзей папы. Чувства, которое грядет столь ясно и несомненно, как явленное Богом чудо, что перевернет всю ее жизнь, захватит и растворит без остатка…
Оно и грянуло. Надо сказать, личность капитана Альберта Пинсона осталась загадкой истории. Что в нем было такого захватывающего, неизвестно. Англичанин, военный, служил. Где-то познакомился с Аделью. Нам ведомо, что в 1863 году Адель Гюго исчезает из родительского дома, объявляется в Лондоне, откуда пишет, что выходит замуж за Пинсона. Родители, после замешательства, согласны. Правда, Виктор Гюго кисло замечает, что невелика честь для Адели Гюго стать мадам Пинсон, но если девочка так увлечена… Однако вскоре выясняется позорная правда. Капитан Пинсон не собирается жениться на Адели, он в ужасе бегает от нее по миру – а она, убежденная в том, что является его законной женой перед Богом, следует за ним. Преследует его. Платит его карточные долги. Посылает оплаченных проституток – только бы он не вздумал жениться на другой. Добивается свиданий…
Это продолжалось с 1863 года по 1872-й. Девять лет, друзья!
Это длилось в декорациях Лондона, Канады, Нью-Йорка, куда переводился по службе злосчастный Пинсон. Встревоженный отец писал дочери, уговаривал вернуться. Одно его письмо особо ярко и убедительно. «Адель, – пишет Виктор Гюго, – мечта прекрасна, она окрыляет, она дает силы жить и творить, но горе мечтателю, который позволяет мечте завладеть собою безраздельно, он обречен злому року! Вернись, мы любим, мы ждем
тебя!»
Адель в конце концов оказывается на острове Барбадос, где доходит до крайней степени нужды, нищеты и отчаяния. Она голодала, и это столь сильно ушибло ее, что до скончания своих дней, в приюте, она прятала кусочки хлеба под подушку… Слава отца велика, ее отыскивают и возвращают во Францию. Она очевидно безумна. Она по-прежнему считает себя женой капитана Пинсона и хранит ему верность. Время с 1872 по 1915 год Адель Гюго проводит в приюте для умалишенных в Сюренне.
Ее любили там, в приюте. Адель Гюго жила хорошо. Милосердные сестры водили страдалицу в зоопарк, в оперу – ведь Адель постоянно все что-то играла и говорила, что это ее сочинения. Ждала весточки от Альберта и всех своих гостей о нем расспрашивала. Умерла тихо, легко… наверное, то была сухонькая, блаженная старушка с ясными яркими глазами – и то сказать, какие на ней были грехи?!
В отношении к этой истории я прошла три этапа.
Первый и ранний.
Ну, черт побери, подумала я, прожить жизнь так, что твоим именем называют синдром психического расстройства, пишут о тебе книги и снимают фильмы (есть фильм Франсуа Трюффо «История Адели Г.» и французские литературоведческие исследования), – какое-то неподдельное величие в этом есть. Чудный пожар феноменального любовного безумия. Жизнь, сожженная во имя единого страстного жеста. Настоящая трагедия и своеобразное самоосуществление.
«А вы на земле проживете, как черви слепые живут. Ни сказок о вас не сложат, ни песен о вас не споют», – как воскликнул юный романтик Максим Горький. Да, классическая жертва романтизма, да, не думал человек ни о чем, кроме своей страсти, – ни о будущем счастье человечества, ни о своей выгоде, ни тем более о чистке кишечника и правильном питании. Бросил все на одну карту – и в памяти человечества выиграл! Печально и красиво…
На втором этапе наступило раздражение.
Господи, подумала я, да что хорошего-то во всей этой истории? Как они нас заморочили, мятежные художники, со своим гимном страстям, которым они сами никогда не подчинялись, ловко все сублимируя в творчество, славу и деньги. Что мы видим на самом деле? Погубленную человеческую жизнь. Была способная, образованная девушка, из видной семьи, взяла и превратила свою жизнь в химеру, безумие, морок. А отчего нам так презирать капитана Пинсона? О нем вы подумали? Хорошо ли ему было столько лет хорониться от натиска непонятной и ненужной страсти? Она же не давала никакого спасу злосчастному англичанину. Он не мог жениться. Не мог никуда от нее скрыться. Вольно было Франсуа Трюффо давать эту роль красотке Изабель Аджани и тем самым обрекать капитана Пинсона на наше зрительское презрение (отказаться от Аджани – очевидное преступление) – но реальная Адель была тихой малопривлекательной сумашайкой, а не обольстительным цветочком природы.
Дурят нас, морочат нас обольстители-художники, черное скармливают за белое, страшное, клиническое, безобразное сумасшествие выдают за блеск высшей красоты, сатанинское наваждение – за трагедию избыточной души. Всякая страсть – потенциальный рак психики. Уж на примере Адели Гюго этого трудно не понять! Рак психики, уничтожающий разум, жизнь, волю, время – драгоценное время, дар богов! – мерзкий всепожирающий нарост, съедающий своего носителя. Сорок три года в сумасшедшем доме – это что, может увлекать, чаровать, убеждать в своей истинности? Сотворение кумира столь всемогущего, что ни Бог, ни Родина, ни отец с матерью, ни искусство, ни люди, ни природа – ничто не влечет прочь от созданной химеры, – неужели это не отвращает, не тяготит всякого «друга человечества»? Тяжелая, горькая история…
«...Никто на этом свете не имеет права...»
А на третьем этапе своего отношения к истории Адели Гюго я совершенно успокоилась.
Я поняла нечто, весьма трудное для объяснения, но куда более близкое к истине, чем изложенное мной ранее. Ибо ошибка коренилась в суде-оценке жизни Адели Гюго как трагической и несчастливой. Да неправда это. Адель Гюго прожила абсолютно счастливую жизнь – именно такую, какую и хотела прожить.
Счастье Адели было такое: она желала любить всепоглощающей любовью, жить ею, страдать и быть правой. Она желала быть любящей, страдающей, хорошей, невинной. Только ситуация бесконечного ускользания объекта страсти обеспечивала необходимый ей психологический набор. «Я его жена», – твердила та, что не была способна быть ни женой, ни матерью, но только субъектом страсти. Она не умела, не могла, не желала ничего другого, кроме превращения себя в страдальческое всепоглощающее чувство. Только в этом она, довольно неопределенная личностно, обретала себя. Все девять лет скитаний за призраком Пинсона Адель Гюго была счастлива – жизнь имела смысл и цель, жизнь была понятна и верна. «Я его жена, я должна быть с ним, он поймет». Адель Гюго прожила именно ту жизнь, которую хотела прожить, – но и капитан Пинсон тоже.
Не было ничего проще, чем избавиться от Адели Гюго. Надо было просто на нее согласиться. Сказать: да, будь со мной. И она развеялась бы дымком, растаяла, как призрак, ибо вовсе не этого жаждала ее безумная романтическая душа. Он – не сказал. От тащил с собою ее безумие, поскольку только оно делало капитана Пинсона существующим. Необыкновенным. Желанным. Мужчина, которого ТАК любят, никогда не желает на самом деле избавиться от этой любви, как бы он ни сетовал и ни жаловался товарищам по службе. Все это ничтожная мужская бравада.
Когда он, на острове Барбадос, вышел однажды утром на поверку и не увидел этих светлых, сумасшедших, сияющих, на него устремленных глаз, которые он ненавидел, от маниакального света которых он бежал из Франции в Англию, из Англии в Канаду, из Канады в Америку и к которым он привык насмерть за эти девять лет, когда он узнал, что его сумашайку отправили на континент, – конечно, Альберт Пинсон устроил пирушку. Он ликовал. Товарищи поздравляли его с победой и спрашивали, чью дочь он соблазнит теперь, – может, королевы Виктории? Пинсон радостно хохотал…
Тоска – она пришла позднее. Гораздо позднее понял Альберт Пинсон, где он жил на самом деле, и захотел увидеть эти глаза – но их больше не было. Скорее всего, понять, что тогда, с отъездом Адели, и закончилась его жизнь, туповатому Пинсону было не дано… только тоска и осталась… и невротическая ненависть ко всему французскому…
Однажды во сне я увидела ее.
Точно так: чистенькая,
с ясными глазами старушка, она сидела за
клавесином и наигрывала что-то… улыбнулась мне. «Я обожала папу, – сказала она мне. – Но он никогда не был со мной. Однажды я хотела исповедаться ему, а он стал рассказывать мне свой будущий фельетон о властителях Франции – бурно, остроумно, подробно! Папа, говорю, знаешь, когда ты говоришь о величии Франции, у меня всегда такое чувство, будто ты сидишь на горшке и тужишься… Он не понял… а что он мог понять? А ты, милая моя, много ли видела жизней, превращенных в любовь к Другому? О, пройдут времена, сгинут трескучие, велеречивые, фальшивые романы моего великого отца, забудутся имена мелких корыстных политиков, но я – останусь… и Альберт останется со мной… и мы будем вместе навсегда – теперь уже скоро… теперь уже скоро… и помни, дорогая - НИКТО НА ЭТОМ СВЕТЕ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА СУДИТЬ МЕНЯ»
АВТОР - ТАТЬЯНА МОСКВИНА
читать дальшеЯ страсть как люблю книги о смысле жизни в бумажных обложках. У этих книжек назади обязательно имеется портрет автора на фоне просторов – с чистыми, сияющими глазами, твердым приветливым лицом, осененным неугасимой верой в глину, мочу, оливковое масло, зверобой продырявленный, созвездие Водолея, Космическую Гармонию и Высший Разум.
Видимо, святой пламень любви к мирозданию и миронаселению обязательно должен сопровождаться толикой дурковатости – просто для правдоподобия. После известных событий истина не может являться иначе как в шутовском кафтане, с клизмой в руке и проповедью раздельного питания.
И вот в одной такой книжулечке, рекомендующей чистить кишечник от каловых камней, а психику – от вредных страстей, я и повстречалась с моей героиней.
В психиатрии – поведал мне автор – есть такой термин: «синдром Адели Гюго». Имя синдрому дала несчастная дочь великого французского писателя Виктора Гюго от брака с урожденной Аделью Фуше. Болезненная, мечтательная, способная музыкантша, уже в довольно зрелом возрасте – ей было слегка за тридцать – повстречала капитана Альберта Пинсона. На этом реальная жизнь Адели Гюго закончилась.
Вплоть до смерти в возрасте восьмидесяти пяти (!) лет в приюте для умалишенных, с именем Альберта Пинсона на устах, вся жизнь несчастной была подчинена одной безумной страсти – огромной, неразделенной, маниакальной. Не пользуясь никакой взаимностью – капитан Пинсон спасался от нее, как мог, – она преследовала его по миру, пока ее не разыскали, обнищавшую, голодную и безумную, и не направили к отцу. Тогда наступил тихий приют на все оставшиеся годы.
«Вот видите! – заключал автор свой горестный рассказ. – До чего может довести агрессия маленького кусочка информации внутри психики, которую человек разумный всегда умеет стереть и обуздать. Кстати, вот вам интересный тест».
Далее следовал тест. На мой взгляд, совершенно невинный. С вопросами типа: «Храните ли вы письма, вещи и прочие знаки памяти о своем возлюбленном?», «Можете ли вы первой обратиться к любимому человеку с изъяснением ваших чувств?», «Если он обещал вам позвонить, ждете ли вы его звонка целый день?» – и прочее, штук двадцать вопросов. Я ответила.
«Вы ответили утвердительно хотя бы на один вопрос? – спросил меня автор с несколько садистской жизнерадостностью. – Тогда внимание: вам грозит синдром Адели Гюго!»
Боги, боги мои. Я ответила утвердительно – на ВСЕ вопросы…
Нет, какое-то время я храбрилась, пыталась обратить все в шутку, но тревожный призрак обезумевшей дочери Виктора Гюго неумолимо являлся всякий раз, когда даже легкая пелена мечтательной зачарованности кем-то хотела застить свет моего разума. Я решила узнать о ней.
Что-то прорывалось ко мне сквозь толщу времен и пространств – чей-то жалобный голос, звуки клавесина, старинная песенка, острая щемящая печаль и странная фраза, которую отчего-то я слышала всякий раз, думая или читая про Адель Гюго: «...НИКТО НА ЭТОМ СВЕТЕ НЕ СМЕЕТ СУДИТЬ МЕНЯ...»
Положим, узнать удалось немногое. Адель Гюго родилась в 1830 году, в разгар французского романтизма, в семье, бывшей первостатейным оплотом этого самого романтизма. Брак Виктора Гюго и Адели Фуше, пылкий и многоречивый, в год рождения дочери усложнился увлечением мадам Гюго – и увлеклась она не кем-нибудь, а знаменитым критиком и поэтом Сент-Бевом. Стиль эпохи известен и увековечен как литературой романтиков, так и их письмами, что одно и то же. Писали, как жили – и наоборот. Зазора не было. Культ любовной страсти девочка впитала вместе с воздухом эпохи – что касается молока матери, тут я сомневаюсь, что это молоко вообще было. Сомневаюсь я и в том, чтобы родители Адели всерьез о ней заботились. Она любила музыку и занималась ею – играла, пробовала сочинять. Почему до тридцати трех лет она не вышла замуж и не имела связей? Дурнушка? Тронутая? Бог весть. Скорее, Адель Гюго ждала Того Самого Чувства, о котором читала у папы и друзей папы. Чувства, которое грядет столь ясно и несомненно, как явленное Богом чудо, что перевернет всю ее жизнь, захватит и растворит без остатка…
Оно и грянуло. Надо сказать, личность капитана Альберта Пинсона осталась загадкой истории. Что в нем было такого захватывающего, неизвестно. Англичанин, военный, служил. Где-то познакомился с Аделью. Нам ведомо, что в 1863 году Адель Гюго исчезает из родительского дома, объявляется в Лондоне, откуда пишет, что выходит замуж за Пинсона. Родители, после замешательства, согласны. Правда, Виктор Гюго кисло замечает, что невелика честь для Адели Гюго стать мадам Пинсон, но если девочка так увлечена… Однако вскоре выясняется позорная правда. Капитан Пинсон не собирается жениться на Адели, он в ужасе бегает от нее по миру – а она, убежденная в том, что является его законной женой перед Богом, следует за ним. Преследует его. Платит его карточные долги. Посылает оплаченных проституток – только бы он не вздумал жениться на другой. Добивается свиданий…
Это продолжалось с 1863 года по 1872-й. Девять лет, друзья!
Это длилось в декорациях Лондона, Канады, Нью-Йорка, куда переводился по службе злосчастный Пинсон. Встревоженный отец писал дочери, уговаривал вернуться. Одно его письмо особо ярко и убедительно. «Адель, – пишет Виктор Гюго, – мечта прекрасна, она окрыляет, она дает силы жить и творить, но горе мечтателю, который позволяет мечте завладеть собою безраздельно, он обречен злому року! Вернись, мы любим, мы ждем
тебя!»
Адель в конце концов оказывается на острове Барбадос, где доходит до крайней степени нужды, нищеты и отчаяния. Она голодала, и это столь сильно ушибло ее, что до скончания своих дней, в приюте, она прятала кусочки хлеба под подушку… Слава отца велика, ее отыскивают и возвращают во Францию. Она очевидно безумна. Она по-прежнему считает себя женой капитана Пинсона и хранит ему верность. Время с 1872 по 1915 год Адель Гюго проводит в приюте для умалишенных в Сюренне.
Ее любили там, в приюте. Адель Гюго жила хорошо. Милосердные сестры водили страдалицу в зоопарк, в оперу – ведь Адель постоянно все что-то играла и говорила, что это ее сочинения. Ждала весточки от Альберта и всех своих гостей о нем расспрашивала. Умерла тихо, легко… наверное, то была сухонькая, блаженная старушка с ясными яркими глазами – и то сказать, какие на ней были грехи?!
В отношении к этой истории я прошла три этапа.
Первый и ранний.
Ну, черт побери, подумала я, прожить жизнь так, что твоим именем называют синдром психического расстройства, пишут о тебе книги и снимают фильмы (есть фильм Франсуа Трюффо «История Адели Г.» и французские литературоведческие исследования), – какое-то неподдельное величие в этом есть. Чудный пожар феноменального любовного безумия. Жизнь, сожженная во имя единого страстного жеста. Настоящая трагедия и своеобразное самоосуществление.
«А вы на земле проживете, как черви слепые живут. Ни сказок о вас не сложат, ни песен о вас не споют», – как воскликнул юный романтик Максим Горький. Да, классическая жертва романтизма, да, не думал человек ни о чем, кроме своей страсти, – ни о будущем счастье человечества, ни о своей выгоде, ни тем более о чистке кишечника и правильном питании. Бросил все на одну карту – и в памяти человечества выиграл! Печально и красиво…
На втором этапе наступило раздражение.
Господи, подумала я, да что хорошего-то во всей этой истории? Как они нас заморочили, мятежные художники, со своим гимном страстям, которым они сами никогда не подчинялись, ловко все сублимируя в творчество, славу и деньги. Что мы видим на самом деле? Погубленную человеческую жизнь. Была способная, образованная девушка, из видной семьи, взяла и превратила свою жизнь в химеру, безумие, морок. А отчего нам так презирать капитана Пинсона? О нем вы подумали? Хорошо ли ему было столько лет хорониться от натиска непонятной и ненужной страсти? Она же не давала никакого спасу злосчастному англичанину. Он не мог жениться. Не мог никуда от нее скрыться. Вольно было Франсуа Трюффо давать эту роль красотке Изабель Аджани и тем самым обрекать капитана Пинсона на наше зрительское презрение (отказаться от Аджани – очевидное преступление) – но реальная Адель была тихой малопривлекательной сумашайкой, а не обольстительным цветочком природы.
Дурят нас, морочат нас обольстители-художники, черное скармливают за белое, страшное, клиническое, безобразное сумасшествие выдают за блеск высшей красоты, сатанинское наваждение – за трагедию избыточной души. Всякая страсть – потенциальный рак психики. Уж на примере Адели Гюго этого трудно не понять! Рак психики, уничтожающий разум, жизнь, волю, время – драгоценное время, дар богов! – мерзкий всепожирающий нарост, съедающий своего носителя. Сорок три года в сумасшедшем доме – это что, может увлекать, чаровать, убеждать в своей истинности? Сотворение кумира столь всемогущего, что ни Бог, ни Родина, ни отец с матерью, ни искусство, ни люди, ни природа – ничто не влечет прочь от созданной химеры, – неужели это не отвращает, не тяготит всякого «друга человечества»? Тяжелая, горькая история…
«...Никто на этом свете не имеет права...»
А на третьем этапе своего отношения к истории Адели Гюго я совершенно успокоилась.
Я поняла нечто, весьма трудное для объяснения, но куда более близкое к истине, чем изложенное мной ранее. Ибо ошибка коренилась в суде-оценке жизни Адели Гюго как трагической и несчастливой. Да неправда это. Адель Гюго прожила абсолютно счастливую жизнь – именно такую, какую и хотела прожить.
Счастье Адели было такое: она желала любить всепоглощающей любовью, жить ею, страдать и быть правой. Она желала быть любящей, страдающей, хорошей, невинной. Только ситуация бесконечного ускользания объекта страсти обеспечивала необходимый ей психологический набор. «Я его жена», – твердила та, что не была способна быть ни женой, ни матерью, но только субъектом страсти. Она не умела, не могла, не желала ничего другого, кроме превращения себя в страдальческое всепоглощающее чувство. Только в этом она, довольно неопределенная личностно, обретала себя. Все девять лет скитаний за призраком Пинсона Адель Гюго была счастлива – жизнь имела смысл и цель, жизнь была понятна и верна. «Я его жена, я должна быть с ним, он поймет». Адель Гюго прожила именно ту жизнь, которую хотела прожить, – но и капитан Пинсон тоже.
Не было ничего проще, чем избавиться от Адели Гюго. Надо было просто на нее согласиться. Сказать: да, будь со мной. И она развеялась бы дымком, растаяла, как призрак, ибо вовсе не этого жаждала ее безумная романтическая душа. Он – не сказал. От тащил с собою ее безумие, поскольку только оно делало капитана Пинсона существующим. Необыкновенным. Желанным. Мужчина, которого ТАК любят, никогда не желает на самом деле избавиться от этой любви, как бы он ни сетовал и ни жаловался товарищам по службе. Все это ничтожная мужская бравада.
Когда он, на острове Барбадос, вышел однажды утром на поверку и не увидел этих светлых, сумасшедших, сияющих, на него устремленных глаз, которые он ненавидел, от маниакального света которых он бежал из Франции в Англию, из Англии в Канаду, из Канады в Америку и к которым он привык насмерть за эти девять лет, когда он узнал, что его сумашайку отправили на континент, – конечно, Альберт Пинсон устроил пирушку. Он ликовал. Товарищи поздравляли его с победой и спрашивали, чью дочь он соблазнит теперь, – может, королевы Виктории? Пинсон радостно хохотал…
Тоска – она пришла позднее. Гораздо позднее понял Альберт Пинсон, где он жил на самом деле, и захотел увидеть эти глаза – но их больше не было. Скорее всего, понять, что тогда, с отъездом Адели, и закончилась его жизнь, туповатому Пинсону было не дано… только тоска и осталась… и невротическая ненависть ко всему французскому…
Однажды во сне я увидела ее.
Точно так: чистенькая,
с ясными глазами старушка, она сидела за
клавесином и наигрывала что-то… улыбнулась мне. «Я обожала папу, – сказала она мне. – Но он никогда не был со мной. Однажды я хотела исповедаться ему, а он стал рассказывать мне свой будущий фельетон о властителях Франции – бурно, остроумно, подробно! Папа, говорю, знаешь, когда ты говоришь о величии Франции, у меня всегда такое чувство, будто ты сидишь на горшке и тужишься… Он не понял… а что он мог понять? А ты, милая моя, много ли видела жизней, превращенных в любовь к Другому? О, пройдут времена, сгинут трескучие, велеречивые, фальшивые романы моего великого отца, забудутся имена мелких корыстных политиков, но я – останусь… и Альберт останется со мной… и мы будем вместе навсегда – теперь уже скоро… теперь уже скоро… и помни, дорогая - НИКТО НА ЭТОМ СВЕТЕ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА СУДИТЬ МЕНЯ»
АВТОР - ТАТЬЯНА МОСКВИНА
@темы: заметки на полях